— Ходили раза три с Пашкой. Мне не нравилось. А червяков надевать на крючок я бы вообще не стала, — поджала губу зеленоглазая.

Митька перенес на плот весь лагерь: подстилку из лапника и на ней палатку из парашюта, костер на подушке из камней и земли, рогульки, чтобы вешать чайник, — они воткнулись между бревен. И все инструменты, конечно, взял, и все железо до последнего кусочка проволоки. В тайге своя цена вещам.

Лина, не вынимая из воды, притащила на буксире целый выводок нанизанной на парашютную стропу рыбы. Митька подумал, что они обрастают хозяйством: даже домашняя живность есть.

Пора было отчаливать. Он выбрал небольшое бревнышко, чтобы выбивать из-под плота каменные опоры. Напоследок прошелся по брегу, собирая щепки для костра и проверяя, не забыто ли что-нибудь. Нашел длинную неструганую доску — вот и кормовое весло. Из таких досок были сколочены топчаны в бараке. Наверняка ее принесли сюда строители плота (хорошо бы, это были все-таки не уголовники, а свои).

Зеленоглазая сидела у входа в палатку и ворошила костер веточкой с таким мирным видом, как будто выбралась на полдня в какое-нибудь подмосковное Ромашково. И вдруг спросила:

— Дим, а что там за борозды на берегу? Ты бревна таскал?

За день борозды в камнях намозолили Митьке глаза: две глубокие по краям, одна, помельче и поуже, — в середине.

— Бревно я бы не поднял, — ответил Митька. — Я их катал. А это здесь было. Наверно, плот волокли к реке.

— Да какой же плот, — сказала Лина, присматриваясь к бороздам, — КАКОЙ ЖЕ ЭТО ПЛОТ С ТРЕМЯ КОЛЕСАМИ?!

Глава XXV

О ДРУЖБЕ, ЛЮБВИ И КОПЧЕНОЙ РЫБЕ

В небе громыхало и свистело, как будто сотня Дон Кихотов сражалась с ветряными мельницами. Этот звук не перепутаешь ни с каким другим. Вертолет. Он появился, как, только Митька с Линой отчалили, и вот уже больше часа летал расходящимися кругами. Грохот и свист то затихали, то слышались прямо над головами, но и тогда в дыму не различалась даже тень вертолета.

Наверное, пилот мог что-то рассмотреть на горе и на дальнем берегу — не зря же кружил. Но снизиться над рекой, в опасной близости от скал, он боялся и правильно делал. Митька с Линой смирились с тем, что их плот не видят, и перестали обращать внимание на вертолет.

Плот огибал гору. Слева сквозь дым проступала рыжая от мха скала, правого берега не было видно. Блинков-младший, сидя у костра, мастерил коптильню из консервных банок. Увы, зеленоглазая ловила рыбу лучше, чем готовила. А когда есть коптильня, умение готовить не нужно вообще. Надо просто смотреть на часы, чтобы вовремя снять ее с огня.

Лина ушла за палатку на ту часть плота, которая считалась кормой. Митьке было велено не оборачиваться. За палаткой слышался плеск воды. Прихорашивается. Как она ухитрялась стирать в холодной воде без мыла, оставалось загадкой, но ее повешенная сушиться белая футболка была действительно белой.

Зеленоглазая надеялась еще сегодня встретить своих. Три борозды, в которых она узнала след самолетного шасси, могли означать только одно. Самолет не утонул в реке и не разбился, а был мастерски посажен на каменистый берег. Но разогнаться по камням для взлета невозможно, если даже экипаж починит все, что сломалось. Теперь самолет сплавляют по реке на плоту, обгоняя Митьку с Линой не больше, чем на сутки.

Честно признаться, у Митьки это в голове не укладывалось. Самолет — на камни! Вы бы видели те камни! Самолет — на плоту! Это ж не мотоцикл. Он бы скорее поверил, что самолет укатился в реку и там утонул. Но следы говорили другое. Пройдя по берегу, Митька нашел два места, где самолет, как говорят летчики, давал козла, то есть ударялся о землю и подскакивал. Потом он сел метрах в пяти от воды. На доске, которую Митька подобрал на берегу, обнаружились черные следы резины: ее подкладывали под колеса, когда втаскивали самолет на плот.

Лина авторитетно подтвердила, что «Антошка» способен еще и не на такие чудеса. «Ан-2» — самолет для глухомани. Он, если надо, может сесть поперек вспаханного поля. А весит пустой меньше грех с половиной тонн. Четверо мужчин запросто могли вкатить его на плот, пускай даже один из них — ботаник.

Подколки насчет ботаника надоели Блинкову-младшему, и он перестал разговаривать с Линой. Тогда зеленоглазая начала разговаривать одна. Из-за палатки до Митьки доносилось:

Лина замолчала. Виновник явлений посмотрел на затянутую дымом гору и без необходимости. стукнул по жестянке обухом топора.

— Где же Тунгусский наш МИТЕорит? — закончила зеленоглазая.

«Дразнись, дразнись, все равно не заговорю», — подумал Митька.

— А на обед я приготовлю уху в чайнике! — громко сказала Лина.

Чайник было жалко, и пришлось отозваться:

— Не надо, а то провоняет рыбой и не отмоем. Давай я сготовлю обед.

— И рыбу сам почистишь?

— Почищу, — приврал Митька, чтобы не портить сюрприза. Рыбу для копчения только потрошат; когда она будет готова, чешуя снимется вместе с кожей.

С реки послышалось фырканье. Пересекая путь, плоту, к низкому брегу плыла лисица. Спасается от пожара. Не старая ли знакомая?

Лисице было плохо. Она плыла рывками, то и дело погружаясь с головой, так что из воды торчал только пыхтящий кончик носа. Блинков-младший заметил, что лисица поглядывает на плот, и перестал шевелиться. Пускай залезет, отдохнет. Шлеп! — на колени ему упали джинсы.

— Не оглядывайся! — скомандовала зеленоглазая. — Ты обещал мне починить «молнию».

Лисица фыркнула и поплыла в сторону от плота.

— Лисичка, — заметила ее Лина. — Что, морда рыжая, устроила пожар и удираешь?!

— Она не виновата, — вступился за лисицу Блинков-младший.

— Скажешь, ты виноват?! Дим, это какой-то детский сад: «Ах, мамочка, я разбил чашку, как мне теперь жить?!» И ходишь, и ходишь весь день с кислой физиономией — тьфу! Я нарочно стала тебя дразнить: думала, ты хоть попытаешься оправдаться!

— А что оправдываться-то? — буркнул Блинков-младший. — Не лиса же не смогла потушить пожар, а я. Кто умнее, тот всегда больше виноват. А если бы я говорил: «Лисичка бежала, хвостиком вильнула, тайга и загорелась», — это и был бы детский сад.

— У тебя болезненное чувство ответственности, — заключила Лина. — Любишь брать на себя чужую вину, а? Признайся, любишь?

Блинков-младший сразу вспомнил два таких случая, но решил отмолчаться. Чего она в душу лезет? Поджав пассатижами бегунок «молнии», он вернул джинсы Лине.

— Все? — удивилась зеленоглазая. — А я три дня мучилась!

Она пошуршала у Митьки за спиной и вышла, причесанная, пахнущая речной водой, в хитро повязанном на груди куске парашюта.

— Нравится? А футболку я постирала. Хочешь, и тебе рубашку постираю?

— Я сам, — отказался Блинков-младший.

— Ну и зря. Может, мне было бы приятно.

Митька удивился:

— Чего ж тут приятного? Я ее с Москвы ношу.

— А если это моя девичья мечта — чтобы мужчина пришел с работы весь в мыле, а я бы стирала ему рубашку?

— Тогда, может, носки мне постираешь? Еще приятней будет, они же грязнее, — схамил Блинков-младший.

Сколько раз он замечал: бегаешь за девчонкой, мечтаешь понравиться и больше ни о чем не думаешь. Потом бац — добегался, уже нравишься. Тут и спохватываешься: а что с ней теперь делать? Чтобы дружить с девчонкой, надо забыть, что она девчонка, а в пятнадцать лет это уже не получается. Врать «Я тебя люблю» не поворачивается язык. И тогда начинаешь бегать от нее.